|
|
Александр МЫЛЬНИКОВ |
|
2008 г. |
Форум славянских культур |
|
ФОРУМ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР |
|
|
|
Александр МЫЛЬНИКОВРазлом в славянском мире"Понеже от прирожения Звери, ходящие в пустыни, знають ямы своя;
Франциск Скорина.
Произошло это около 1600 года в Москве. Вместо отбывшего на родину лейб-медика царя Бориса английская королева Елизавета I прислала другого врача - доктора Виллиса. Как то было принято, его направили на "испытание" дьяку Василию Щелкалову. Между ними состоялся диалог, реконструированный в прошлом веке А.В. Арсеньевым: - Есть ли у тебя книги, и какие? - Книг у меня здесь нет никаких; те, которые были взяты с собой, я оставил в Любеке на пути сюда, потому что немцы не пропускают едущих в Россию докторов, и я проехал сюда под видом купца. - Как же это так, без книг-то лечить? - Самая лучшая книга находится у меня в голове, - отвечал Виллис, - потому что в ней содержится все прочитанное и изученное. - А лекарства ты привез с собой? - И лекарств я не привез, потому что их изготовляют аптекари, которые есть у вас; какая будет болезнь, такое и лекарство прикажу сделать, а на все болезни сразу лекарств не напасешься. И этот ответ не понравился Щелкалову, но он продолжал испытание. - А как ты болезни лечишь? По пульсу ли ты узнаешь болезни или по состоянию жидкости в теле? - И пульс, и состояние жидкостей, и все малые приметы при распознавании болезни равно важны в глазах искусного доктора, - ответил Виллис. По-видимому, к концу беседы Щелкалов уже составил крайне неблагоприятное представление об англичанине: проехал-де тайно, сказавшись купцом. Мало ли чего! Доложил по начальству, которое посоветовало Виллису в Москве не задерживаться(2). Диалог не только забавный, но и поучительный. Он создает впечатление, что и Виллис, и Щелкалов напрочь не понимали друг друга: один в своих ответах исходил из общепринятой европейской врачебной практики, а задававший вопросы усматривал в речах англичанина нечто хитрое, уловку, смысла которой понять не мог: налицо разное видение мира! Что это? Отражение извечной темы "Русь и Европа"? Но была ли эта тема вообще "извечной", или она возникла в конкретную эпоху, под воздействием определенных причин? Скорее, верно последнее. Ведь одним из первых иноземных ученых, деливших Сарматию на азиатскую и европейскую (с границей по реке Дон), был поляк Меховский. Он же, причисляя к последней и Московию, отводил ей все же особое, отдельное место от Новгорода, Пскова и "Руссии", под которой подразумевал западно-русские земли в составе Польского королевства и, вероятно, Великого княжества Литовского. Что местное население здесь исповедовало по преимуществу православие, его не очень беспокоило. Существенным для него было иное: во главе здешних рутенов "стоят знатные люди из поляков"(3). "В начале XVI века, - пишет современный датский славист П. У. Меллер, - Россия попала в число открываемых европейцами стран, и соответственно русские - в число открываемых народов. О них, об их нравах и обычаях с ужасом и любопытством узнавали в открывающих странах Западной Европы. Московитяне, наряду с прочими "аборигенами" других континентов, стали "этнографическими объектами". Облеченные в свои странные наряды, они начали появляться на страницах путевых записок английских мореплавателей и немецких дипломатов в диковинку западно-европейскому читателю"(4). И хотя в Европе понимали родство "московитов" и "рутенов", обычаям первых сознательно придавали восточный колорит. Показательны в этом смысле варианты сочинения немецкого автора А. Хайденфельда, выходившие в конце 1670-х годов под названиями "Азиатский театр, то есть обстоятельное описание турецких, персидских, московитских и китайских владык" и "Обстоятельное описание восточных королевств Азии, Персии, Московии и Китая". А вот, к примеру, увидевшее свет двумя изданиями (популярность!) в Гравенхагене (1663, 1664) голландское описание быта турок, московитов и китайцев (в такой именно последовательности). О том же - дневник путешествия в Московию другого голландца, Николааса Витсена (1641-1717), оказавшегося там в 1664-1665 годах в составе посольства. Подобные описания - это взгляд из Западной Европы. А из Центральной? Многие польские - или на польской службе находившиеся - авторы (в том числе дипломаты, купцы), изображая образ жизни в Московском государстве, подчеркнуто противопоставляли его привычной им обыденности дома. В известной мере сходная культурная дистанция просматривалась и в описаниях немецкими авторами этнографических особенностей тех же поляков, соседних с ними чехов, не говоря уже о мадьярах, румынах, греках и, разумеется, южных славянах. Вспомним хотя бы утверждения немецкого историка Фаброниуса (Моземана) о том, что польский "сарматский" костюм, считавшийся одним из наиболее ярких символов польской этничности, более похож на венгерскую, греческую и московитскую одежду, нежели на "немецкую" и "романскую". Во всем этом видится любопытная закономерность: чем "западнее" от славянского мира находился его наблюдатель, тем "восточнее" ему этот мир представлялся: сперва чуть-чуть (чехи, отчасти поляки), далее все больше и больше (те же поляки, "рутены"), пока взгляд чужеземца не упирался в стереотипный образ Московского государства. Закономерность эта, утвердившись в раннее Новое время, дожила до наших дней. Хотя, пишет тот же Меллер, "с тех пор информация стала во сто крат доступнее, для датчан Россия продолжает оставаться незнакомой страной. Во всяком случае, в лексиконе современного датчанина существует словосочетание "городок в России", которым он охотно пользуется, когда речь идет не только о чем-то неизвестном и непонятном, но и вообще не имеющем к нему отношения. Собственно говоря, дело не в том, что город русский, а скорее в том, что подразумевается под "русским": очень далеко, трудно выговаривается и пишется странными буквами". То же самое с очевидностью прослеживалось и на примере немцев в XVI-XVII веках. Несмотря на достаточно обширную по тем временам литературу о Московском государстве и о жизни русского народа, каждый очередной автор жаловался на малую осведомленность о ней читателей. Ситуация воистину странная. Вдумаемся в аргументацию датского слависта: во-первых, отдаленность условно "русского" города ("городка"); во-вторых, его труднопроизносимое название; в-третьих, употребление какого-то странного алфавита. В-четвертых, можно было бы добавить и особенности (если речь идет о восточных и южных славянах) православного богослужения. Все это, разумеется, вполне могло объяснить восприятие славянского мира "со стороны", инославянскими наблюдателями - будь то ученые, путешественники, дипломаты, наконец, обычные люди. Но для тех, кто находился "внутри" этого мира, принадлежал к нему, картина выглядела несколько по-другому. Для взаимного восприятия и понимания южными и восточными славянами друг друга все перечисленные факторы культурной дистанции не порождали: основная масса тех и других употребляла близкородственные языки, а литературным языком оставались различные изводы старославянского (церковнославянского). Грамотные люди пользовались одним и тем же алфавитом - кириллицей. Так называемое второе южно-славянское влияние, когда образованные выходцы с Балкан, спасаясь от османского ига, находили в XV-XVI веках приют в Москве и активно включались в местную культурную жизнь, подтверждает сказанное. Исключения, конечно, были. Оставим в стороне факты принятия некоторыми балканскими славянами (боснийцами прежде всего) ислама, а небольшой частью болгар - католицизма. Речь пойдет о другом. К западному христианству принадлежали словенцы и хорваты, пользовавшиеся латиницей (хорваты знали и глаголицу). В короткий период существования югославянского протестантизма (XVI век) его деятели пропагандировали идею славянской суперэтнической общности, знакомя, в частности, своих земляков с кириллицей(5). При всем том немало выходцев из хорватских и словенских (то есть неправославных) земель, ощущая свое славянство, проявляли заинтересованность в развитии контактов с Москвой. Напомним о "русофильстве" и "всеславянстве" хорвата Юрия Крижанича. Назовем еще одно имя - Лаврентий Хурелич (или Курелич), современник Крижанича, в качестве дворецкого цесарского посольства 1655-1656 годов побывавший в Москве. В 1673 году им был написан трактат, лицевой список которого на латинском языке (выявлен и описан нами) был поднесен царю Алексею Михайловичу. В русском переводе название трактата звучало так: "Родословие престветлейших и вельможнейших великих московских князей и прочая и всея России непобедимейших монархов особым тщанием и радением из разных печатных и рукописных ауторов и из иных веры достойных памятствованей собранное Лаврентием Хуреличем, священного цесарского и королевского величества Леопольда I советником и священного Римского государства героалдом 1673". Трактат призывал объединить силы христианских государей для сопротивления османской экспансии в Центральной Европе. Документ, несомненно, отражал определенный интерес австрийской дипломатии, но заметны и славянские симпатии автора. С помощью генеалогических выкладок Хурелич стремился обосновать особое место Алексея Михайловича в ряду остальных европейских властителей. Беря за исходный пункт Владимира Святославича, почему-то именуемого "царем московским", Хурелич писал, что внук Рюрика "от тоя же крови, что и Август кесарь прежде рожден"(6). Если в отношении южных славян языковой барьер в принципе особой роли не играл, то различия в алфавитах (латиница и кириллица), а тем более в догматике и обрядности западных (католицизм и протестантство) и православных восточных славян затруднения для контактов создавали. Был еще один тормозящий фактор - обусловленное во многом историческими причинами подозрительное отношение властей, а отчасти и населения к иностранцам и особенно к контактам с ними. Поэтому с подозрением относились и к самовольному изучению русскими людьми иностранных языков. Те же, кто решался на это, вынуждены были брать уроки у живших в Москве иностранцев тайно(7). По тем же причинам русская граница для частных, неофициальных поездок была закрыта. Причем в обе стороны, а переезд зарубежных посольств происходил под строгим контролем. Это отмечалось иностранными наблюдателями то с недоумением, то с сарказмом, то с сожалением. В том числе и доброжелательными славянскими авторами. "Никто не приезжает сюда, - писал в своем трактате о Московии чех Давид, - ради того, чтобы посмотреть эти провинции, как это принято в других государствах Европы. Недавно, однако, три итальянских господина приезжали сюда с такой целью, имея рекомендательные грамоты от пресветлейшего короля Польши. Сначала их любезно принял князь [Василий Васильевич] Голицын, но потом их задержали, заподозрив в них шпионов, чуть было не арестовали, и отпустили, только получив информацию от польского двора. Если сюда прибывают мастера или знатоки военного дела, то их нелегко отпускают, но любезно увещевают поступить на службу их величеств, а если они уж однажды соглашаются, то их потом с трудом отпускают или не отпускают вовсе"(8). Справедливости ради заметим, что и со стороны властей соседних с Россией стран (как это было, например, с английским врачом Виллисом) для проезда в Москву специалистов также чинились препятствия. В результате в славянском мире сложилось два противоположных культурных полюса: западный (католическо-протестантский) и восточный (московско-православный), срединное место между которыми заняла "Руссия", то есть белорусско-украинские земли Великого княжества Литовского и Польского королевства. Они представляли собой контактную культурную зону особого типа, поскольку, считаясь по понятиям того времени "русскими", как и Московское государство, многим от последнего отличались. Характерно, что ощущалось это больше всего в Москве, где и власти (вспомним слова Ивана Грозного о "безбожных народах"), и православные иерархи, особенно после учреждения здесь в конце XVI века патриархата, с настороженностью следили за своими единоверцами на Украине, подозревая их предводителей в уступках латинству. Иногда и не без оснований - напомним хотя бы о переходе в униатство Мелетия Смотрицкого. Но как бы то ни было общий духовный климат "Руссии" разительно отличался от московского. Отличия эти как бы персонифицировались в личностях Ивана Федорова Москвитина и князя Курбского до и после их переселения в западно-русские земли. В деятельности Ивана Федорова, продолжившейся после его отъезда в 1566 году из Москвы сперва в имении Г. А. Ходкевича, гетмана Великого княжества Литовского, в Заблудове, а с 1573 года попеременно во Львове и в Остроге, у князя Константина Острожского, обнаруживаются черты, которых не было, да, вероятно, и не могло быть в московский период. Послесловие к львовскому изданию "Апостола" ("Повесть... откуду начася и како свершися друкарня сия") представляло первый в восточно-славянской среде опыт печатно изданных мемуаров; в острожском издании (1578) "Азбуки" Иван Федоров, также впервые у восточных славян, осуществляет публикацию текста памятника древнеболгарской письменности - упоминавшееся нами "Сказание" Черноризца Храбра, ранее распространявшееся только рукописным способом. Наряду с этим Иван Федоров занят коммерцией, ремеслом и изобретательством; он разрабатывает проект многоствольной мортиры, совершает деловые поездки в Вену, Краков, Прагу... Многообразие интересов ставит Ивана Федорова в один ряд с видными личностями эпохи европейского Ренессанса. Но при этом он ни на йоту не отступил от своих православно-русских убеждений, а использовавшаяся им на Украине фамилия (Москвитин) убедительно свидетельствовала о его пристрастиях. Ведь вопреки распространенному представлению, Федоров - отнюдь не фамилия, а отчество русского и украинского первопечатника: Федоров сын, то есть Федорович. Во многом сходную эволюцию претерпел в эмиграции и князь Андрей Курбский. Человек сугубо ортодоксальных православных взглядов, он заявил о себе и как талантливый публицист, и как автор объемного и ставшего известным в западно-русских ученых кругах сочинения - памфлета "История о великом князе Московском". В чем же дело? Почему "московский" и "западно-русский" периоды биографии столь различны? Ведь ни Иван Федоров, ни князь Курбский не предали своих жизненных убеждений, не пытались "улучшать" православие, а тем более порывать с ним. Они остались теми же, кем были прежде. Изменились не они, изменились обстоятельства, в которых они оказались и которые дали им возможность к самовыражению. Способствовало этому и то, что оба попали почти в ту же или, по крайней мере, в близкую им языковую и духовную русскую (в понимании эпохи) среду. Поэтому культурный и связанный с ним психологический перепад был не таким, чтобы существенно затруднить их адаптацию на новом месте. Одним из первых, кто не только увидел связь между теми и другими факторами, но и постарался растолковать ее, был Юрий Крижанич. Отвергая как ложь утверждения Адама Олеария насчет того, что у русских "скотский и ослиный нрав" и что они все делают из-под палки, Крижанич объяснял нерадивость русских результатом "крутого правления". Он отмечал, что у других славян принуждение осуществляется "более мягкими средствами". Среди упоминавшихся им при этом народов названы и "поднепряне", то есть как раз "западные русские", "рутены", среди которых жили Иван Федоров и князь Курбский. Иная картина возникала, когда указанный культурно-психологический перепад достигал критической точки, а иногда и превышал ее. Что могло происходить в таких случаях, красноречиво показала безрезультатность инициативы царя Бориса, незадолго до кончины пославшего за границу группу молодых дворян ("русских робят") с наказом учиться там "накрепко грамоте и языку". Провал плана Годунова решительно контрастирует с результатами аналогичной инициативы Петра I. Несмотря на тяготы, которые выпадали за границей на долю русских "ста жеров", в том числе и из-за извечной российской болезни - безденежья, почти все возвращались домой(9). Пример Михайлы Ломоносова, не только получившего в Германии университетское образование, но и привезшего оттуда жену, наиболее известен. Но были и другие, во многом похожие. В числе нескольких людей, посланных Петром в 1716 году в Прагу "для письма и перевода книг", находился ученик пиитики Славяно-греко-латинской академии Максим Суворов. Он не только выполнил возложенные на него переводческие обязанности, не только собрал большую научную библиотеку, но и успел прослушать полный курс философии в Пражском университете. И даже жениться на чешке Анне Георгиевне, о переходе которой в православие ходатайствовал перед Синодом в 1724 году. Вскоре Суворов с семьей уехал к сербам, основав в Сремских Карловцах славянскую школу, просуществовавшую до 1731 года. Но все это происходило, когда культурный перепад между Россией и Европой Западной и Центральной значительно уменьшился. В отличие от русских, иностранцы, остававшиеся на жительство в России, адаптировались быстрее. Уже во времена Ивана Грозного они составляли заметную часть московского населения. Их привыкание к новому месту во многом облегчалось возникновением своего рода "гетто", где у них была возможность воссоздать привычный им образ жизни. В Москве это была знаменитая Немецкая слобода по реке Яузе, в которую, как хорошо известно, любил наведываться молодой Петр Алексеевич. В ХVI-XVII веках чуть восточнее центра тогдашнего славянского мира прошел этнокультурный разлом, линия которого более или менее совпадала с границей между Русским (Московским) и Польско-Литовским государствами. Этот процесс вполне сопоставим по своей природе с тектоническими разломами в геологии. Альберт Кампенский полагал, что московиты ("моски") - это "народ дальней Скифии, почти что из другого мира". Сложились две крайние цивилизационные доминанты, оказывавшие воздействие на образ жизни и специфику славянской этничности. С западной стороны это был чешско-польский культурный центр, исторически тяготевший к наследию античной римской цивилизации; с востока - русско-московский культурный центр, олицетворенный в именах двух Иванов - третьего и четвертого, и претендовавший, по крайней мере официально, на роль преемника византийского наследия, хотя на деле это "постромейство" оказалось сильно разбавленным ордынскими вкраплениями. Показательно восприятие московскими монархами титула "царь", которым до освобождения от ига на Руси наделяли хана Золотой Орды. Карл Маркс в этом смысле был недалек от истины, когда в полемической запальчивости писал: "Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов"(10). Русское государство, восприняв от киевско-новгородских времен полиэтничность, не только сохранило ее, но и постоянно усиливало движением за Уральские горы, в Сибирь и далее - до Тихого океана. Схваченное единой самодержавной властью ("крутым правлением", по Крижаничу), общей и претендовавшей на монополию церковной организацией, впитывавшее в этнокультурное тело русского народа расовые, этнические и культурные черты и свойства других, неславянских, но подвластных царскому трону народов, Русское государство творило базу своеобразной, находившейся как бы между Европой и Азией (если угодно - евразийской) цивилизации. В рамках ее сплавлялись и синтезировались начала европейские, восходившие к Древней Руси, с началами восточными, воспринятыми Русью Московской. Черты европеизма, которыми отмечена древнерусская культура, продолжавшие жить и развиваться, время от времени напоминали о себе, пока в XVII веке, особенно с его середины, не воплотились в тенденцию, подготовившую и породившую западную ориентацию Петра I и его преемников. Впрочем, эта далеко не безусловная ориентация затронула по преимуществу верхи общества, не определяя собой глубинного стиля народной культуры многонациональной страны. Фактически на территории исторической России сложилась метацивилизация, скрепой которой стала российская государственность, а базовым центром притяжения - русский народ и его культура. Возникший феномен евразийской интеграции не может быть поэтому сведен только к европейскому либо только к азиатскому вариантам развития. Проницательный А. С. Пушкин не случайно подчеркивал, что в Европе по отношению к христианскому Западу равновеликое место принадлежит России. "Поймите же, - темпераментно восклицал он, - что история ее требует другой мысли, другой формулы"(11). Этнокультурный разлом пролегал с Северо-Запада (по Новгородско-Псковскому региону), через белорусские и украинские земли, на Юго-Запад и на Балканы, захватывая в свою орбиту не только православных южных славян, но и соседние с ними народы. Он породил ту самую белорусско-украинскую контактную этнокультурную зону, в которой соприкасались и соседствовали "латинство", "русская вера" и униатство, латиница и кириллица, смешивались обычаи и свойства разного этнического происхождения. Эта контактная зона сыграла важнейшую роль в последующем развитии славянских культур. Лежавшая между двумя крайними культурными центрами славянского мира, она способствовала обмену духовным опытом, а тем самым и снижению контрастности, которую одни считали признаком истинной этничности тех или иных славянских этносов, а другие - любопытной экзотикой, а то и уклонением от нормы (хотя, разумеется, никто эту норму толком не мог определить). В XVII веке наметилась тенденция к нивелировке, но опять-таки разновременная, непоследовательная и не всегда прямолинейная. Показательно, например, что к числу наиболее общих (негативных, доброжелательных, анекдотических и т. п.) этнокультурных стереотипов принадлежали суждения об "образе славян" в немецкой среде и об "образе немцев" - в славянской среде, бытовавшие и позднее. Любопытным образчиком такого рода может служить "Исторический оратор" (1711) Иоганна Христофора Венцеля, составленный им, как пояснялось в подзаголовке, "из исторических вопросов господина Иоганна Хюбнера... и приспособленных для употребления при произнесении речей". По мнению создателя этого цитатника, приведенные в нем примеры должны были способствовать раскрытию характера отдельных народов, в том числе славян. Приводя, например, известие из "Чешской хроники" Козьмы Пражского об избрании Пшемысла-пахаря чешским королем, Венцель сопровождал его рассуждениями о том, как может быть вознесен столь высоко человек простого состояния. Рассказ о том, как "безбожная мать св. Вацлава Чешского поклялась изгнать из Чехии всех христиан", и о том, что ее замысел был предотвращен, Венцель комментировал так: "Злые деяния предпринимать скверно, но связывать себя клятвой еще хуже". Из русской истории приводился рассказ Повести временных лет о гибели Олега от укуса змеи, прятавшейся в черепе его умершей лошади. Составитель полагал, что Олег совершил еще большую глупость, наступив на череп, нежели Калигула, сделавший свою живую лошадь сенатором(12). Особое место занимал стереотип "русской угрозы", получивший широкое распространение за пределами Русского государства по крайней мере с XVI века. Происхождение его неоднозначно. С одной стороны, это был результат повышавшейся в европейской политической жизни роли Московии - огромной по размерам, непонятной и отличавшейся, как полагали, многими чертами образа жизни и правления от остальной Европы. Однако не только это, но и успехи ее в войнах со Швецией и Польшей, пусть и временные, накладывали свои штрихи на тревожившую европейцев картину. Вот, например, красноречивая вставка в базельское издание 1563 года немецкого перевода сочинения Герберштайна, выполненного немецким историком Хайнрихом Панталеоном (1522-1595): "Вследствие столь многочисленных походов и славных деяний имя московитов стало предметом великих страхов для всех соседних народов и даже в немецких землях, так что возникает опасение, что Господь по великим нашим грехам и преступлениям, если не обратимся к нему с искренним раскаянием, подвергнет нас тяжким испытаниям от московитов, турок или каких-либо великих монархов и строго покарает нас"(13). Приведенная вставка красноречива и символична: она появилась в издании, увидевшем свет спустя ровно 110 лет после падения Константинополя, похоронившего тысячелетнюю Ромейскую империю. Но баланс уравнивается: караемые погрязли в грехе, карающие исполняют волю Провидения. Московия - лишь одна из тех, кто эту волю исполняет. Таким образом, стереотип "русской угрозы" обретает иной, более глубокий и обобщенный смысл. В нем отразилась историческая память о давних нашествиях из неведомых восточных краев орд завоевателей, олицетворением которых стал навеки запомнившийся европейцам Аттила - "Бич Божий". Заметим, что опасность османской экспансии, начавшейся в XV веке на Балканах, а в XVII угрожавшей народам в сердце Европы, была куда реальнее, нежели "славные деяния" московитов времен Ивана Грозного! Не случайно Хурелич обращался именно к русскому царю с призывом объединить христианских государей для борьбы с османским нашествием. Но, несмотря на это, стереотип "русской угрозы" пережил и века, и самою эту "угрозу". Именно в Восточной Европе в раннее Новое время рождались русофобство, германофобство, полонофобия и другие разновидности "фобий" и, одновременно и в противоположность им, русофильство, германофильство, полонофильство и другие разновидности "филий"; именно здесь и в то время надо искать их истоки - не в мистическом "зове крови" или в каких-то расовых позывах, а во вполне реальных обстоятельствах социального и этнокультурного развития. Не только культура, но и возникающие в ней стереотипы имеют традиции, нередко приводящие их носителей к конфузным ситуациям. Критик Бенедикт Сарнов приводил весьма показательный пример: в конце 60-х-начале 70-х годов кинорежиссер Григорий Чухрай задумал фильм о Сталинградской битве и в Париже решил снять сцены опроса прохожих, полагая, что никто из парижан о Сталинграде не знает. "Мораль: вот, дескать, мы их спасли от гитлеровской чумы, а они даже не помнят названия легендарного города на Волге, где решалась, между прочим, и их судьба тоже". Но на самом деле получилось иначе: прохожие, к которым обращался оператор, были готовы правильно ответить на "провокационный" вопрос - тогда съемочная группа моментально теряла к ним интерес. "Говорят, - продолжал мемуарист,- что некоторые парижане были этим крайне обескуражены, а самые настырные из них даже бежали за странными русскими репортерами, пытаясь все-таки донести этот свой правильный ответ до зрителя будущего фильма"(14). Или, например, наблюдения лектора русского языка и славянской филологии Пизанского университета Н. А. Михайлова: "В России и в некоторых славянских странах в силу определенных исторических и политических причин вновь стала актуальной проблема "славянства". Сопоставляя отдельные факты и обобщая их, можно утверждать, что страны православного ареала (Slavia orthodoxa) активно культивируют собственное славянство, а страны католического ареала (Slavia catholica) стараются его не особенно акцентировать"(15). Приведенные примеры вполне укладываются в лаконичную формулу Янсена: "Что мы думаем, что они думают о нас". Как и несколько столетий тому назад, человечество продолжает жить в окутанном мифами пространстве, веруя в иллюзии и любуясь их виртуальной обманчивостью. Из пропастей этой веры оно вскарабкивается на горы мифотворчества, чтобы, еще раз обманувшись, вновь низринуться в пропасти, из которых только что с трудом выбралось. И до тех пор, пока иллюзии будут восприниматься правдой, а мифологемы - реальностью, - до тех пор остается в силе древний призыв: Саveant consules - "Берегитесь"! И так будет, пока мы не научимся распознавать цену того, что скрывается за мнимым правдоподобием домыслов, выдумок и фантазий, какими бы лукавыми утверждениями либо высокими нравственными помыслами они ни оправдывались. Ведь только народ, сохраняющий и обогащающий собственные традиции, способен с уважительной терпимостью относиться к обычаям народов других, особенно сопредельных. Истина сколь простая, столь и мудрая, хотя путь к ее постижению каждым последующим поколением сложен и тернист. Но это единственно возможный путь, достойный человечества. А развитие славянского мира продолжается...
Примечания1. Бiблiя. Факсiмiльнае ўзнаўленне Бiблii, выдадзенай Францыскам Скарынаю у 1517 - 1519 гадах: У 3 т. Мiнск. 1991. Т. 3. С. 604. 2. Арсеньев А. В. История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове. СПб. 1887. С. 6-7. 3. Гольдберг А. Л. Формирование и содержание понятия "Европа" в западно-европейской историографии XVI-XVII вв.//История и историки. М. 1966. Кн. 2. С. 130-147. 4. Меллер П. У. "Внутри их по-прежнему сидит мужик": Образ русских в записках датского морского командора Юста Юля, посланника при Петре Первом (1709-1711)//Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. Тарту. 1995. Т. 4. С. 55. 5. Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI - начала XVIII века. СПб. 1996. С. 121. 6. Мыльников А. С. "Родословие" Лаврентия Хурелича//Памятники культуры: Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник. 1976. М. 1977. С. 21-31. 7. Савва В. Несколько случаев изучения иностранных языков русскими людьми во второй половине XVI в. Харьков. 1913. С. 11-12. 8. Давид И. Современное состояние Великой России или Московии//Вопросы истории. 1968. № 4. С. 141. 9. Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. 1. СПб. 1862. С. 163-164. 10. Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века//Вопросы истории. 1989. № 4. С. 5. 11. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 18 т. М.; Л., 1937-1996. Т. 11. С. 127. 12. Wentzel J. Chr. Historische Redner, wurinnen aus allen Theilen der historischen Fragen Herrn Johann Hubners... diemerckwurdigsten Begebenheiten gezogen und zum oratorischen Gebrauch appliciret worden. Leipzig, 1711. S. 5, 610, 611, 769. 13. Герберштейн С. Записки о Московии. М. 1988. С. 78. 14. Сарнов Б. Перестаньте удивляться!: Невыдуманные истории//Октябрь. 1997. № 3. С. 126. 15. Михайлов Н. А. Славяне в рамках славянской и западно-европейской (итальянской) "Модели мира": "Этномифология" и реальная ситуация//Славяноведение. 1997. № 2. С. 46-48. Скорина Георгий (Франциск) Лукич (ок. 1486 — не ранее 2.06.1541), видный общественный и культурный деятель Белоруссии XVI в., основатель первой белорусской типографии (1525). Перевел на славянский и напечатал Библию (1519), “Апостол” (1525) и “Малую подорожную книжицу” (1525) со своими предисловиями и послесловиями, в которых ратовал за науку и просвещение.
*Автор - доктор исторических наук.
|
|
СЛАВЯНСТВО |
|
Славянство - форум славянских культурГл. редактор Лидия Сычева Редактор Вячеслав Румянцев |
