Родственные проекты:
НАРОДЫ:
◆ СЛАВЯНСТВО
ЛЮДИ И СОБЫТИЯ:
БИБЛИОТЕКИ:
Баннеры:
Прочее:
|
Борис КОСЕНКОВ
МОЯ УКРАИНА
Стихотворения
ДОВОЕННАЯ ФОТОГРАФИЯ
(Киев, 1940)
Памяти отца, политрука
Великой Отечественной
Гладок лоб.
В петлице – «шпала».
Жизни ясен круг…
Что ж ты смотришь так устало,
старший политрук?
Где же твой задор орлиный,
где стальная грудь?..
Но от Бреста до Берлина
ты осилил путь.
Ты по выгоревшим вехам
разоренных сел
часто полз,
порою ехал,
а обычно шел.
И, в затишья час короткий
уложась хитро,
ты читал солдатам сводки
Совинформбюро.
И, хотя бывало тошно,
ты, почти как Бог,
разъяснял им даже то, что
сам понять не мог.
Хоть и гнулся, и качался,
но, кляня войну,
на себя за все начальство
принимал вину.
А потом, куда-то в небо
щурясь невпопад,
от начальственного гнева
прикрывал солдат.
И четыре года кряду
за тобой в пыли
изредка гнались награды,
чаще – «фитили».
И пурга тебя хлестала
общих бед и мук…
Ты не зря глядишь устало,
старший политрук.
Видно, там, в дали небесной,
приоткрылся чуть
твой не судный и не крестный –
краснозвездный путь.
Где судьба тебе судила,
подводя черту,
и на грудь,
и на могилу
Красную Звезду.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Глубоко вздохнуть,
широко оглядеться
и – шагай,
в переулки всматриваясь…
Крепко-накрепко
мама вдолбила мне в детстве,
если вдруг заблужусь,
наш домашний адрес.
Что там нынче?
Пустая глазница пустыря?
Густая, седеющая трава?..
Улица 25-го Октября,
дом 46,
квартира 92.
В жесткое темя асфальта
бьют
каштанов кулачки тугие.
Как зеваки,
звезды
в душу глазеют безжалостно…
Прости,
я тебя не помню, Киев,
прости,
не обижайся, пожалуйста.
Помню – лапы прожекторов
с неба срывают платье.
Помню – поезд под бомбами
мечется и ревет.
Помню тысячи лиц
незнакомых сестер и братьев,
имя которым –
советский народ.
У меня война
отняла родные края,
изодрав
даже памяти кисею.
Для меня не по карте –
на ощупь
Родиной стал
весь широкоплечий
Советский Союз.
Мне горы дóроги,
и моря,
и лесов добродушный гуд,
и полей колючая шерсть…
А здесь – мое детство,
на улице 25-го Октября,
в доме номер 46.
Перестук домино…
Ребятишки шастают шалые…
Чьи-то тени,
как мысли,
плывут в светло-желтом
оконном стекле…
Здравствуй, дом!
Как теплы
стены твои шершавые…
Среди многих утрат
хорошо, хоть ты уцелел.
И от имени тех,
чьи судьбы войной изранены,
тех, кто все-таки выжил
и, может быть, даже не зря, –
счастья вам и добра,
киевлянки и киевляне,
в доме по улице
25-го Октября!
ПОЗДНЯЯ ВЕСНА
(Киев, 1953)
Какою поздней и холодной
в душе осталась та весна,
когда свой траур всенародный
надела по вождю страна!
Уж и снега сходили с пашен,
и солнце грело все сильней,
но становилось в мире нашем
все холодней и холодней.
Враги – писатели, врачи ли –
все множились день ото дня…
Из комсомола исключили
под эту марку и меня.
Ну, будь я украинцем истым,
тогда б, наверно, был подшит
я в папку к националистам.
А так я стал космополит.
Ну, правда, тоже нетипичный.
Типичный должен быть еврей.
Но суд общественный привычный
не стал от этого добрей.
Мой друг врага во мне подметил
(предательство – как мир, старо!)
и в факультетской стенгазете
разоблачил мое нутро.
А там уж завертелось дело…
Ах, если бы мне знать тогда,
что только краешком задела
меня народная беда.
Что только тень могучей силы
на плечи рухнула мои…
Да мне и этого хватило,
чтоб вылететь из колеи.
Да мне та мартовская стужа
в тот пятьдесят проклятый год
так обожгла морозом душу –
что до сих пор
она не отойдет.
УЛИЦА КАНАТНАЯ
В меланхолии приятной,
под хмельком,
в полубреду
вдоль по улице Канатной,
спотыкаясь, я иду.
Облаков густая стружка
над Одессою плывет.
Сердобольная старушка
кормит кошек хоровод.
А в порту, за косогором,
так и дразнят огоньки:
«Хватит сирым быть и хворым!
Ну-ка будням вопреки
вскинься радостным порывом,
над обрывом воспарив!..»
Но решетка над обрывом
охлаждает мой порыв.
Черт возьми!
Аль я не русский?
Ну-ка, Господи прости,
дай рвану решетку хрустко,
как рубаху на груди!
И – дороги нет обратной,
как в любви или в бою…
У решетки на Канатной
я стою… Стою…
Стою?..
У ПАМЯТНИКА ГРАФУ
М.С. ВОРОНЦОВУ
«Полумилорд, полукупец»
стоит себе на пьедестале,
освободившись наконец
от циркуляров и баталий.
От вицмундиров и казны,
от льстивых слов и козней света,
от вздорных прихотей жены
и дерзких шалостей поэта.
Свой тур достойно отыграв,
давно бездвижный и безгласный,
бестрепетно взирает граф
на город шумный и прекрасный,
где властно судьбами играл
он в устремлении высоком
и ввысь порою воспарял
в мечтах и планах, точно сокол.
Где, краем правя столько лет,
в грехах корысти не погряз он…
Белесый голубиный «след»
слезой застыл под левым глазом.
Увы, не стоит и гадать,
как век сведет с тобою счеты.
Ему ли, графу ли не знать,
что на Руси рукой подать
от соколиного полета
до голубиного помета.
СУВОРОВ В ИЗМАИЛЕ
Непоседливый мужик,
хитрый бог штыков и пушек,
полководцем он служил,
нынче памятником служит.
Только тошно старику
стыть в молчании унылом.
Хорошо б над Измаилом
прокричать:
– Кири-куку!
ГОРОД НЕВЕСТ
Николаев – город невест,
это всем морякам известно.
Отплывая на зюйд-зюйд-вест,
моряки грустят о невестах.
Прошивают небо гудки
бесконечной смолистой дратвой.
Тают в мареве моряки,
а вослед им сигналят платки:
«Возвраща-айся скорее-ей обра-атно!..»
В горьковатой морской пыли
пляшут свадебные подарки:
ладно скроенные корабли
николаевской доброй марки.
И к созвездию Южный Крест
от Медведиц Большой и Малой
о тебе долетает слава,
Николаев, город невест.
АВТОБУС ОДЕССА-ИЗМАИЛ
Ну, наконец-то я махнул
подалее от стен родимых…
Одесский ветер отряхнул
самарский прах
с моих ботинок.
Автобус бело-голубой
повез меня, кряхтя и воя,
туда, где шумною толпой
цыганы
не кочуют боле.
Все эти страсти позади.
Запаханы кривые тропы.
И хлещут ветры и дожди
тут пастуха и хлебороба.
И наливные чудеса
тут зреют не в пудах,
а в тоннах.
И дремлет терпкая лоза
на серых столбиках
бетонных.
Да, проза…
То ли дело сны
под разноцветными шатрами,
что чистой лирики полны!..
Жаль, найдена она не нами.
И петь красоты давних лет –
те хороводы, святки, свайки –
что дребезжать оркестру вслед
на самодельной балалайке.
Пора не в пляске снов-костров
искать поэзии истоки –
в надсадном реве тракторов,
в бензине и электротоке,
в конструкторском карандаше,
в судах, плывущих по маршрутам,
и в человеческой душе,
пропахшей дымом и мазутом.
Здесь покажи и вкус, и пыл,
здесь прояви и ум, и доблесть…
А впрочем,
вот он, Измаил…
Спасибо за труды, автобус!
УЖГОРОДСКИЙ КОФЕ
Когда от годов и болячек
суставы уже заскрипят
и сердце заноет, заплачет,
останавливаясь невпопад,
и хлопнет, кончая повесть,
меня эпилог по плечу, –
сяду на скорый поезд
и в Ужгород укачу.
Перетерплю дорогу,
с полки сорвусь чуть свет...
Такого кофе, ей-богу,
в мире, наверно, нет!
Невдалеке от вокзала,
у моста через Уж-реку…
– Налейте, – скажу, – пожалуйста,
чашечку старику.
Конечно, большую – такую,
чтоб пробрало наверняка…
И отхлебну, смакуя,
черного огонька.
А после – веселым и дерзким
переступлю порог
туда, где дружит с венгерским
украинский говорок.
Где поет коломыйки лето,
где я снова силен и любим…
И покажется мне, что это
юность, а не кофеин.
ЛЬВОВСКИЕ СВЯТКИ
М.С. Попову
Зал гудел новогодней потехой,
голубело смереки копье…
Мне студентка по имени Стефа
подарила кохання свое.
И к Высокому Замку по кручам
завлекла, точно мавка, меня,
то дразня поцелуем летучим,
то лихой коломыйкой маня:
«Болить менi головонька
та й межi плечима.
Треба менi докторика
з файними очима.
Та не того докторика,
що файно лiкує, -
треба мені докторика,
що файно цілує».
А потом нам уютно и жарко
было в слякоти львовской зимы,
когда в зарослях Стрыйского парка
целовались до одури мы.
Было там под колючей шинелью,
как за пазухой нам у Христа.
И апрельской звенела капелью
коломыйка лукавая та.
«Болить менi головонька
та й межi плечима.
Треба менi докторика
з файними очима.
Та не того докторика,
що файно лiкує, -
треба мені докторика,
що файно цілує».
К нам с годами приходит привычка
не пугаться утрат и потерь…
Стефа, Стефа, студентка-медичка,
где и с кем ты гуляешь теперь?
Свои файные губы и очи
чьим губам и рукам отдаешь?
И кому в эти зимние ночи
коломыйку чуть слышно поешь?
Болить менi головонька
та й межi плечима.
Треба мені докторицю
з файними очима.
Та не тую докторицю,
що файно лікує, -
треба мені докторицю,
що файно цілує.
Ой, дáна-дáна-дáна,
Що файно цілує.
СЛУШАЯ ЦЫГАН
Улетаю душой в поднебесье,
все законы природы круша...
Отчего на цыганскую песню
так отзывчива наша душа?
Отчего от конторского бденья,
от валют и семейных цепей
так нас тянет хотя б на мгновенье
в звонкий мир бессарабских степей?
Там среди кукурузного поля
ни людей, ни машин, ни жилья –
только небо, да вольная воля,
да зовущая вдаль колея.
И, кнутом не тревожа упряжку,
ты лежишь, разнотравьем дыша.
И рубаха твоя нараспашку,
и твоя нараспашку душа.
|
