|
|
Юрий ЛЕБЕДЕВЪ-СЕРБЪ. Древолюбъ |
|
2021 г. |
Форум славянских культур |
|
ФОРУМ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР |
|
|
|
Юрий ЛЕБЕДЕВЪ-СЕРБЪДреволюбъ«Лѣтомъ, если еловая вѣтка пробудетъ нѣсколько дней въ темнотѣ, хвоинки обезцвѣчиваются. Зимой же вѣтки и на свѣту, и въ темнотѣ остаются одинаково зелёными. Осенью въ зелёныхъ иголкахъ появляется молочный сахаръ, характерный для животныхъ клѣтокъ...» - Вотъ, Клавдiя, говорилъ же я тебѣ: флора и фауна — онѣ ближе между собой, чѣмъ ты думаешь!.. Фёдоръ у Клавы — второй; Мишка-то сгорѣлъ отъ водки. Годамъ къ тридцати-сорока брякались мужики, гдѣ пожаръ-то ихъ застукалъ, - и пускали изо рта голубой огонёкъ. И кончались, если рядомъ не оказывалась свѣдущая баба; развѣ догадаться иному мужику, что алкаша загасишь только помочившись ему прямо въ сизое полымя. ...Стояли мужики и смотрѣли; свѣдущая баба-таки нашлась, да не смогла при мужикахъ — а ихъ уговорить не сумѣла: стѣснялись дураки. Вѣдь кончался Мишка подъ флагами и портретами — считай, посреди поселковой демонстрацiи. - А чо тянуть-то, Клашъ?.. — при жизни говорилъ. — Ужъ лучче раньше! Остались братья мужа — Пётръ и Николай. Клавѣ нравился Петя. Но былъ женатъ — и жилы надрывалъ на строительствѣ дома. Потомъ выигралъ въ лотерею мопедъ, поѣздилъ двѣ недѣли — и прислонилъ его возлѣ булочной; вышелъ — нѣтъ мопеда... И покатилась буханка съ крыльца. Похоронили Петю. А Николай всегда былъ Клавѣ непрiятенъ... И слава Богу, что сорвался отсюда за длиннымъ рублёмъ. А Фёдоръ-то — онъ пришлый, съ мостопоѣзда, моложе Клавы на два года. Но серьёзный; глаза внимательные, хорошiе. Въ Будиновѣ на свадьбѣ у Лизы познакомились... Кто-то изъ мужиковъ ткнулъ окурокъ въ цвѣточный горшокъ, а Фёдоръ всталъ и этотъ горшокъ унёсъ... Клава запомнила. Ихъ было двое — почитай, что трезвыхъ — на всю свадьбу. Не считая невѣсты, конечно; та сумѣла быть ужъ на четвёртомъ мѣсяцѣ — такъ хватило ума о ребёнкѣ думать. Всѣмъ прiѣзжимъ постелили въ большой комнатѣ на одинаковыхъ матрацахъ со склада (женихъ завскладомъ былъ). Скоро всѣ захрапѣли, а Федя рядомъ лежалъ (думалъ небось, что они случайно рядомъ) и боялся дышать. Потомъ «невзначай» уронилъ свою руку Клавѣ промежду колѣнъ... Сердце колотилось какъ пойманное, у него, конечно, тоже. И много времени прошло, а казалось — оно стоитъ, и въ любую минуту лопнетъ. Потомъ Федя забормоталъ, будто во снѣ, и рука его продвинулась... Стало время совсѣмъ кончаться. Клава всхлипнула, а онъ, трусишка, и руку убралъ. Но этимъ кончиться не могло. Ужъ это не нами придумано. Съ той поры пошла за нимъ вдогонку ея беззавѣтная жизнь-любовь. Они съ Федей оставались очень непохожими, но Клава начинала всё больше видѣть сходства между своей и мужниной тѣнью, когда шли вдвоёмъ куда-нибудь. Жили въ домикѣ Клавдиной матери, та давно переѣхала къ Зинѣ — къ старшей, у которой было малъ малá меньше. Федя молчаливъ, иногда и вспыльчивъ, и Клавѣ казалось, что это онъ сравниваетъ ейный возрастъ со своимъ. Или, хуже того, вспоминаетъ, что у ней былъ уже прежде мужъ. Мало ли глупостей въ головахъ у мужиковъ. Вѣдь развёлся же въ Сибири длиннорублёвый Николай, когда сообразилъ, что Люська у него, шутка ли, ажъ на четыре мѣсяца старше. Часто Федя задумывался сильно — тогда ужъ Клава издали посматривала... Сердился, когда она врывалась въ его думы разговоромъ: пальто пора купить, или уголь не забудь привезти. Бывало обидно: какъ же не заговорить, когда хочется, съ собственнымъ мужемъ? Самъ-то онъ мастеръ вдругъ брякнуть что-то несуразное. Подруги сводили Клаву къ ворожеѣ, въ Сумино-Второе за мехзаводъ, гдѣ чудомъ сохранились частные дома и сады. Бабка въ наклонившемся домикѣ, сложенномъ изъ дровъ и обтянутомъ чёрнымъ толемъ, смотрѣла въ Божiй свѣтъ изъ единственнаго окошка. Взяла съ Клавы наперёдъ десять рублей и потребовала фотографiю Феди (подружки Клаву о томъ предупредили). Всмотрѣлась. – Пока любишь его, голубушка, будете вмѣстѣ, — объявила ей. И посмотрѣла пристально на ея животъ, только Клава этому значенiя не придала.
«...Переходя къ зимнему типу дыханiя, ёлка словно перестаётъ быть растенiемъ... Но потребляетъ она не чужiе запасы, а часть собственныхъ накопленiй; при этомъ, естественно, «худѣетъ». Зимняя жизнь хвои замедлена — направлена лишь на то, чтобы противостоять непогодѣ. Но этого достаточно, чтобы ельникъ былъ куда теплѣй березняковъ и осинниковъ. Рябчики, глухари именно въ нёмъ ночуютъ. Прибѣгаютъ погрѣться и зайцы...» – Вообще скажу: насколько вреденъ человѣкъ, настолько лѣсъ полезенъ! — заключилъ Фёдоръ, бережно обнимая книгу. – Дакъ кому полезенъ-то? — не безъ подковырки спросила Клавдiя. Фёдоръ колюче глянулъ на жену. – Въ томъ-то и соль! Кому полезна природа — тому она и не впрокъ. Не цѣнится. Клавдiя покачала головой и задумалась, пряча лицо. Всяко было у нихъ: радостно, больно и горько — три вкуса у жизни... Тринадцатый годъ они въ блочномъ домѣ, на четвёртомъ этажѣ, а материнъ домикъ снесли; всё подъ бульдозеръ, чтобы проще строить... Одно облегченiе, что за уголь больше никому не надо въ ножки кланяться. А водопроводъ — какъ помраченiе: утреннiй борщъ чернѣетъ къ вечеру. И всё бы ничего, когда бъ не Толикъ, сынъ... Тогда, отъ ворожеи, недолго утѣшалась Клава спокойствiемъ да Федиными взглядами. Въ роддомѣ показали ей Толю — а она отчего-то обмерла... Странное было дитя: что ни утро, заходился въ плачѣ — и такъ до двѣнадцати лѣтъ ему былъ свѣтъ не милъ. Раньше сама бы не повѣрила, всегда удивлялась, когда по телевизору показывали въ зоопаркѣ мать, что отказалась отъ детёныша... – Какъ можетъ быть такое — въ природѣ-то? — спрашивала Клава, тогда на шестомъ ещё мѣсяцѣ, осторожно приближая къ ладонямъ мужа свой большой животъ. – Въ природѣ много чего неладно, — отвѣчалъ начитанный мужъ, а Клава вскрикивала въ испугѣ: — Сплюнь три раза! И Фёдоръ послушно отворачивался, плевалъ черезъ лѣвое плечо...
...Нѣтъ, вообще-то онъ нормальный, Толикъ-то; всё и на мѣстѣ, и вовремя... А всё же Клава мысленно къ той ночи возвращается, на Лизкину свадьбу, понять бы, чей же — и въ чёмъ былъ грѣхъ... Лизка — та развелась черезъ пару лѣтъ, уже и съ ребёнкомъ, а хоть бы что — снова замужъ. Правду говорятъ: не родись красивой... И чѣмъ больше Толя подрасталъ, тѣмъ больше отчуждался Фёдоръ. Даже Клавѣ начинало мниться, что не Фёдоровъ это сынъ. Правды тутъ никакой, а всё вдругъ какъ будто правда. Когда онъ руку тогда убралъ, она не этому удивилась, а словамъ его, будто въ оправданiе: – Подальше отъ грѣха... – Почему? — саму себя спросила, ничего не понимая. А онъ, тоже удивлённый, возьми да брякни: «Ты хооочешь?» Поняла тутъ Клава, что за мальчикъ рядомъ съ ней. Когда Федя прiѣхалъ забирать её съ Толикомъ изъ роддома, онъ нёсъ спящаго дитятю къ машинѣ — и шёлъ какъ по воздуху. Такъ и выходитъ: несёшь, несёшь — а что несёшь, ты самъ не знаешь. Потомъ и собственную жизнь не узнаёшь, своимъ же фотокарточкамъ не вѣришь. Раньше простой карточкѣ со свадьбы были рады, а теперь расшибутся въ доску, чтобъ не какъ-нибудь — на видеокассету... – Ну что ты несёшь, прости Господи!.. — какъ можно тише она спрашиваетъ мужа. Потому что онъ Толѣ только что крикнулъ: – Убирайся съ глазъ, ты мнѣ не сынъ! Тоже вѣдь неправда. Особенно — если сказана.
У нихъ было всё въ интимной жизни, потому что Клава туда многое заносила, дописывала въ интимную жизнь... Разсказываетъ Фёдоръ какую-то премудрость, а то и белиберду — она всё туда — въ сердечную грѣлку-копилку. Но нѣтъ дороже, чѣмъ та первая ночь среди пьянаго храпа... – Ш-ш... Не такъ громко! — взмолилась Клава, когда онъ брякнулъ свой дѣтскiй вопросъ; а руки его, и не одни лишь руки, уже всё дѣлали. Онъ хорошъ былъ ей, но самъ — ещё чистый младенецъ, гдѣ только удался такой. И когда она заплакала, онъ въ испугѣ замеръ: что, что?... «Ничего, мой родной, это я... ну, боже мой...». Потомъ поймёшь... И ещё онъ удивился, что на ней оставался лифчикъ, а она была глупа, стѣснялась: думала, грудь велика черезчуръ. Покойному Мишкѣ до лифчика вовсѣ дѣла не было. Такъ что Федя, если подумать, у неё тоже первый... Потомъ ихъ измѣнившiйся и выросшiй Малынскъ (по радiо брякнули: похорошевшiй) слился съ рабочимъ посёлкомъ «Большевикъ» и съ Дятькиномъ — и утвердили его Большегорскомъ; ещё, навѣрно, потому, что вокругъ Большевика и Дятькина горы успѣли нарасти. Потомъ была зима. Приходилъ со смѣны мужъ, перекусывалъ, косясь на экранъ, передъ которымъ неподвижно сидѣли Клава съ Толикомъ, и сообщалъ: – У ЖЭКа липку сломали гады! До верхушки достали, варвары, чтобъ у нихъ руки отсохли!.. – Да, мѣшала она кому-то! — откликалась Клавдiя, не теряя изъ виду экранъ (а Толикъ шипѣлъ, требуя тишины). Вначалѣ поддерживала мужа, потому что такъ было надо, — иначе на недѣлю замолкнетъ. Потомъ привыкла, втянулась — и возмущалась вполнѣ уже искренне. Сначала вѣдь тоже надо вдуматься. У Фёдора на подоконникѣ въ горшкахъ вырастали дубки и онъ о нихъ безпокоился. Когда мужа не было, Толикъ подходилъ туда и говорилъ восхищённо матери: – Смотри-ка, мамъ, какъ этотъ вымахалъ!.. За недѣлю! – Вижу, вижу... Вотъ посадимъ ихъ весной... – Ну да? Затопчутъ за милую душу! — предрекалъ сынъ. – А ты что — не будешь охранять? – Что я — малахольный, что ли? Ай да сынъ! Скоро ужъ четырнадцать; только жаль, съ отцомъ языка не нашли. «Тёщина копия, — Фёдоръ говоритъ, — хоть колъ на головѣ теши!» Разсѣянный, безразличный... Съ утра и до ночи — на пыльномъ дворѣ, а вотъ умыться передъ сномъ — не заставишь. Фёдоръ его гонитъ: или ванна, или спать въ сѣняхъ съ Дружкомъ... И что? — дворнягу выбираетъ. Полюбилось Фёдору надъ географическими картами просиживать. Крохотули дубки онъ такъ и не рѣшился высадить, но посадилъ подъ окнами метровые клёны — на мостопоѣздѣ привёзъ. Теперь вотъ въ географiю забрался. И высмотрѣлъ — на Клавдину голову... – Поѣду. На рѣку Потудань. Важно такъ сказалъ. Клава руками всплеснула. – Куда, въ какую Потудань? Что тебѣ запритчилось? – Посмотрѣть... Часть отпуска урву. Не бойся, билетъ безплатный. Поѣду, говоритъ... Одинъ, безъ неё? Чудной. А спроси его, попробуй!.. И вздохнула привычно: а потомъ въ какое нужное мѣсто — придётся ѣхать за свои.
«Конечно, хвойныя породы имѣютъ много достоинствъ. Но ужъ очень медленно растутъ такiе лѣса. А вы бы присмотрѣлись къ тополю: у нашихъ сортовъ годовой приростъ на гектаръ достигаетъ двадцати семи кубометровъ. Итальянцы, между прочимъ, за неимѣнiемъ лучшаго сырья, научились изъ него изготовлять даже писчую бумагу и бумагу для счётныхъ машинъ. Тополь — пóпулюсъ! По способности очищать воздухъ онъ втрое превосходитъ липу, вчетверо сосну и въ семь разъ ель...» Фёдоръ сложилъ газету и сунулъ въ карманъ; сидѣлъ на скамьѣ въ Узловой, съ билетомъ до Лисокъ, и думалъ о томъ, какъ прекрасна жизнь деревьевъ. Неважно, что имъ угрожаютъ огонь, топоръ, бульдозеръ и просто злая рука. Зато жизнь ихъ праведна. – Ну-да! — послышался голосъ Клавдiи, и Фёдоръ дёрнулся. Померещилось!.. – Праведная, куда тамъ! — продолжала между тѣмъ жена. — А въ лѣсу каждо дерево другъ дружку обогнать норовитъ, отъ солнца заслонить, одно другое угнетáтъ!.. Вотъ такъ всегда, лишь бы возразить. Но по ударенiямъ, какiя дѣлала жена, онъ понялъ, что ея голосъ у него въ мозгу сидитъ. Это онъ его, какъ пластинку, проигралъ. Теперь же Клавдiя грамотно говоритъ. А праведны деревья, потому что безъ вранья живутъ — имъ лишняго не надо. Всё у нихъ честно. Даже Клавдiи повѣрить можно — да и обмануться тоже. И сыночекъ у ней — врунъ, какихъ мало. Но Фёдоръ, когда прожигаетъ сына взоромъ, требуя отъ того прямизны, забываетъ, что одинокое дерево въ чистомъ полѣ — и то искривляется вѣтромъ, солнцемъ и патогенностью зонъ земли... Только отъ тѣснаго сосѣдства въ бору вырастаютъ они прямыя. А Клава видитъ: ея Толя врётъ, потому что отвѣчать заставляютъ. Онъ отмолчался бы, какъ тотъ же отецъ, но Фёдоръ не видитъ, не хочетъ признавать въ сынѣ собственныя черты. Фёдоръ знаетъ, что первая встрѣча съ человѣкомъ — праздникъ, а потомъ — привычка, или, хуже того, цѣлая жизнь. И рождениiе тоже поначалу праздникъ, а потомъ, глядишь, изъ привычки обманомъ опять-таки вырастаетъ жизнь. Просилъ Толю передъ отъѣздомъ: «Сынъ, не забудь клёны поливать — они мучаются на новомъ мѣстѣ!» А тотъ одно бубнилъ: «Слышу.» Слышала, правда, и Клава — да какая на неё надежда? Тоже не вспомнитъ. Неспокойно на сердцѣ. Всё, что было, просто такъ не вычеркнуть; а празднику оно мѣшаетъ быть. Неужто Клава просто мужика уловляла? Однако жъ — у тебя она первая; судьба. Суйба. Только — съ тѣмъ какъ быть, что на третью ночь стучался к ней мужикъ: въ сеняхъ шептались... выпроваживала... Врала, конечно, обоимъ; тому — поболѣе, чѣмъ Фёдору, но это слабо утѣшаетъ. «Ему сказала: братъ ко мнѣ прiѣхалъ!...» — хихикнула, прижимаясь... — «А онъ зачѣмъ вообщѣ?» — «Ну, такъ... Жалѣла...» Толя — такой же мой, какъ не мой. Хотя, по совѣсти, сынъ не тотъ, кто похожъ, а кто похожимъ быть хочетъ. Но тутъ ужъ ничего не подѣлаешь.
Прошла дѣвчонка необыкновенной красоты... Безъ этого, какъ то бишь, городского макiяжа. Новое поколѣнiе. И сѣла поодаль, черезъ аллею от Фёдора. – Я разскажу ей про секвойю, — придумалъ Фёдоръ. Но не могъ подняться на ноги и подойти. Всю юность онъ придумывалъ поступки, и это было легче, чѣмъ въ зрѣлости молодо поступить.
– Секвойи, представьте себе, живутъ по двѣ съ половиной тыщи лѣтъ — и только насъ жалѣютъ, глядючи... Брутъ Цезаря убилъ, Помпейи пепломъ засыпало, Колумбъ Америку открылъ, пришельцы американцевъ истребили, и новые американцы завелись... – Какъ «новые русскiе»!.. — хихикнетъ это чудо. – Добрели эти новые до секвойевыхъ рощъ — и каждой секвойе присвоили имя!.. «Генералъ Шерманъ», напримѣръ. А секвойи — знай смѣются себѣ... Дѣвчонка легко принимаетъ нежданнаго собесѣдника. Кивнула въ отвѣтъ на его привѣтъ и съѣхала по скамѣйкѣ внизъ на пару сантиметровъ. Кроссовки выставились бѣлыми передками. – А онѣ какiя изъ себя? – Секвойи? Ну, выше той многоэтажки. А вѣтви какъ у туи, только не плоскiя, а кудрявыя... – Что ещё за тууя? – Пойдёмъ покажу! Въ паркѣ есть. – Потомъ! — отмахнулась дѣвчонка. Она могла быть телефонисткой съ ночного дежурства — выползла на бѣлый свѣтъ, чтобы цвѣтъ лица возстановить. – Было время: дѣвушку съ бухты-барахты шампанскимъ угостить было такъ же естественно, какъ дышать... — говоритъ Фёдоръ, жадно запоминая точёный профиль юнаго лица. — Кафе-мороженыя были на каждые сто метровъ... Тебя какъ зовутъ? – А какой сегодня день? – Вторникъ. – Тогда Надеждой. – А завтра? – Людмилой. – А меня тогда... Вторникомъ. – А завтра? — она улыбнулась, словно выходя изъ сна.
Такъ вполнѣ могло быть... Но Фёдоръ остался сидѣть на скамьѣ, не выпуская котомку съ домашней снѣдью — на дорогу для свиданiя съ рѣкой Потудань. Людмила-Надежда возстановила цвѣтъ лица — и ушла. Земной вѣтеръ шевелилъ молодую листву — и та не замѣчала вращенiя планеты въ пространствѣ. И пѣли птицы, не замѣчая хода перемѣнъ. Черезъ полчаса Надежда-Людмила опять прошла черезъ паркъ въ обратномъ направленiи, уже не садясь на скамью и совсѣмъ не замѣчая Фёдора. Въ Узловой всѣ дороги вели къ парку съ клубомъ железнодорожниковъ — и черезъ паркъ: обойти его было невозможно. До отправленiя поѣзда было далеко. А черезъ часъ совершенный силуэтъ Людмилы-Надежды появился съ другой стороны. Она шла съ подругами, и Фёдоръ понялъ, что это школьницы выпускного класса. У нихъ экзамены. Но никакая школа не можетъ научить такой походкѣ. Весело щебеча и поминутно взрываясь хохотомъ, дѣвчонки шли навстрѣчу и мимо Фёдора. Лицо Надежды, какъ пѣсня, услышанная трижды, навсегда запомнилось. Вечеромъ того же дня Фёдоръ всталъ со скамьи и, не сдавая билета до Лисокъ, вернулся въ Большегорскъ.
Теперь гадалка-ворожея — дочка той старушки, пророчившей согласiе Клавѣ съ Фёдоромъ. Клава смотритъ съ недовѣрiемъ: эта умѣетъ — или притворяется? Съ такимъ же недовѣрiемъ, даже слегка презрительно, относится Клава къ дѣтямъ киношниковъ, ставшимъ киношниками, къ дочкам артистовъ, ставшимъ артистками, или къ генеральнымъ секретарямъ, становящимся писателями. Ворожея взяла фотографiю Фёдора и... тридцать рублей. Фотографiя была новая — Фёдоръ глядѣлъ исподлобья, даромъ что дѣло было въ ателье; въ тотъ день, идя къ фотографу, онъ увидѣлъ тычину пня на мѣстѣ той раненой липки. – Свой путь вы съ нимъ пройдёте, милая... хотя... — запнулась ворожея. — Онъ что-то имѣетъ противъ тебя, и это связано съ роднёй. Только ничего ты ему не докажешь, просто надо ждать. Клава слушала — не знала, радоваться или плакать. Въ кармашкѣ кофты нащупывала карточку Толика и оставшуюся десятку — уже не хватитъ на отдѣльное гаданiе. – Но они помирятся, — продолжила ворожея, и Клава облегчённо вздохнула. — Только то же самое время ещё горе стережётъ... Но черезъ свою внимательность ты ещё можешь его избѣжать. – Какую внимательность, къ чему? – Къ близкимъ, гдѣ кровь твоя. Клава сидѣла на чужомъ стулѣ и ни на что не могла рѣшиться. Ворожея тоже теперь прозябала въ многоэтажкѣ, и Клавѣ не вѣрилось въ этихъ стѣнахъ изъ бетона. – Ещё?.. — спросила гадалка. – Н-нѣтъ, ничего, — сказала Клава. Раньше на десятку наговаривали больше. Клава поднялась и вынула пустую руку изъ кармана кофты. Спрашивать-то было нé о чемъ больше, успокаивала она себя; могла бы сама разсказать, душой про своё важное дѣлясь: уже порядочное время приходитъ Фёдоръ въ нѣжномъ настроенiи и любитъ её крѣпче, если прежде обойдётъ свои деревья, всѣ ихъ напои́тъ, и всѣ они окажутся цѣлы и невредимы. Теперь она тоже къ его деревьямъ будетъ повнимательней.
* * * Извѣстно: головная боль проходитъ отъ прикосновенiя къ берёзѣ или къ дубу, смотря что тебѣ роднѣй. Поменѣе извѣстно, что у каждаго человѣка — своё дерево. У Фёдора клёнъ, у Клавы — берёза. Но мало кто догадывается, что деревья — наши соглядатаи; и что ни дерево — то характеръ. Условное дѣленiе природы на растительный и животный мiръ — да, да, это условность, потому что есть растенiя шагающiя, вьющiяся, ползущiя и бѣгучiя. Есть растенiя-хищники, поѣдающiя насѣкомыхъ и мелкихъ животныхъ; и есть животныя-хамелеоны, притворяющiяся то листикомъ, то корой или побѣгомъ. Или вотъ сравнить характеры: терпѣливую ель и прихотливую сосну. Человѣкъ ещё не понялъ, что жить можно только тамъ, гдѣ уживается съ нами сосна. Потому какъ сосна погибаетъ отъ человѣческихъ мерзостей прежде, чѣмъ погибаетъ отъ нихъ человѣкъ. Пока жива сосна, многое прощается человѣку. Фёдоръ такъ и не удостоился сосѣдства благородныхъ дубовъ. Онъ было счёлъ, что дубки его могутъ выйти уже на люди, — высадилъ ихъ въ пластиково-металлическую смѣсь газона. Выбиралъ мѣста подальше отъ набитыхъ тропъ. Готовилъ мягкую подушку для корней: просѣивая, измѣнялъ государственный стандартъ ничейной земли. Но пришлось оплакать по очереди каждый дубокъ. Вѣдь выгулъ собакъ — семейная необходимость и онъ не запрещёнъ во дворахъ и на дѣтскихъ площадкахъ, ибо дѣти есть почти въ каждой семьѣ, а собаки только въ состоятельныхъ. На зарѣ ихъ семейной жизни Клава была для Фёдора бѣлой берёзой, съ чистой нетронутой кожей, стройнымъ сильнымъ тѣломъ, врачевавшимъ его однимъ прикосновенiемъ. А когда задавала ему баню, то долго ещё берёзовый ароматъ вызывалъ въ нёмъ волну горячаго трепета отъ комля до макушки.
Осина вся дрожитъ, какъ Iуда на Страшномъ Судѣ; и осиновый колъ — надёжное средство, чтобы врагъ не возсталъ изъ могилы... но нѣтъ, не осина дрожитъ, а ея ажурныя одежды переливаются блескомъ и трепетомъ, сама же осина крѣпка и морально устойчива. Но не вздумай кто строить домъ изъ осины — не минетъ и года, какъ вынесутъ хозяина ногами вперёдъ. Зато крыши изъ осины серебрятся на солнцѣ, и взгляду легко воспарять отъ нихъ въ поднебесье.
Клава не могла припомнить съ точностью, когда начались ея головокруженiя; потомъ стала думать, что это пришло по второй поѣздкѣ Фёдора на Потудань. – Зачѣмъ ѣздилъ? — сказала она, подавая ему на столъ. Фёдоръ отвѣтилъ не сразу. Выскребъ тарелку, вылизалъ ложку, замочилъ посуду. Клава сидѣла напротивъ, не сводила глазъ. Мужъ загорѣлъ и осунулся, добавилось морщинъ. Видать, небо ясное надъ Потуданью. – На молитву... — нехотя отвѣтилъ женѣ. – Меня возьми... другой разъ? – Клава, ну?.. Затѣмъ и ѣздилъ, чтобъ одному побыть. – И не разскажешь ничего? И не разсказываетъ. Всталъ — и къ двери пошёлъ. Клава съёжилась... – Ладно, не обижайся... Вотъ — возьми! — книжку положилъ. — Сама прочитай. Пересказывать — только портить. Клава посмотрѣла на мужа, чьи очертанiя плыли въ глазахъ, а позже укромно отложила книгу, чтобъ читать передъ сномъ. Рѣка Потудань — такая же выдумка, какъ любое объясненiе отлучекъ задурившаго мужика. И отложенная до вечера книга своего дождалась лишь послѣ новаго отъѣзда Фёдора. Буквы подпрыгнули въ глазахъ у Клавы, внушая ей новыя подозрѣнiя. А вчитываясь въ строчки, Клава удивлялась, какимъ же новымъ можетъ оказываться родной языкъ... Знакомыя слова необычно относились другъ къ дружкѣ, а всё сочеталось въ дѣйствительность, въ которую легко было влюбиться, въ которой хотѣлось остаться. И снова кружилась голова. Она читала про Любу и Никиту, живущихъ на высокомъ берегу, и всё больше убѣждалась, что жизнь стоитъ безъ перемѣнъ — всё та же поздняя зачарованная сказка со страхами, дорогами, распутьями и стрѣлами Ивана-царевича... Вслѣдъ за тѣмъ она увидала Никиту — и онъ былъ тоже младшимъ мужемъ своей жены, такой же молчальникъ, какъ Фёдоръ; жизнь была и была, только мѣнялись имена и мѣста, и Клава была какъ Никита, немощный отъ сильнаго чувства, и опять же — она была Любой, не знавшей какъ жить со своей любовью... Клава держала книгу на колѣняхъ и смотрѣла въ окно предвечерняго свѣта, какъ вдругъ этотъ мiръ съ гуломъ и невиданной скоростью завертѣлся, какъ молоко въ сепараторѣ. Молоко слоилось на чёрные и бѣлые круги и въ эту минуту её засталъ возвратившiйся Фёдоръ — потерявшую сознанiе, лежащую на дорожкѣ у кровати. – Дышимъ грязью, жрёмъ одну грязь — то ли ещё будет! — мрачно объяснялъ произошедшее Фёдоръ. Клава смотрѣла съ сомнѣнiемъ на мужа. Пока онъ докторшу провожалъ, Клава разглядѣла обронённую имъ бумажку: это былъ железнодорожный билетъ — и конечно станцiей значилась Узловая.
«И вотъ, поливая цвѣты, онъ укололъ себѣ руку. Къ своему удивленiю, Бакстеръ замѣтилъ, что растенiе мгновенно отреагировало, начертивъ на бумажной лентѣ кривую, ужъ очень напоминавшую кожно-гальваническiй рефлексъ человѣка. Что это, случайность? Бакстеръ рѣшилъ видоизмѣнить экспериментъ...»
Къ концу дня Клава улучила возможность посмотрѣть въ карманахъ Фединаго пиджака. Въ правомъ боковомъ былъ ещё одинъ билетъ, болѣе давнiй, тоже до Узловой. Разгильдяй ты, разгильдяй, подумала Клава о мужѣ... И поняла, что каждый плывётъ по своей рѣкѣ.
Дитя чужой свадьбы, Толикъ могъ бы казаться безобиднымъ парнишкой, если бъ не ты возлагалъ на него отцовскiя надежды, а жилъ бы онъ въ чужой семьѣ. Но онъ подъ бокомъ, называетъ Фёдора «папъ, слышь?» — а самъ ничего не слышитъ, хоть колъ на головѣ теши. Глаза его всегда сквозили мимо. Изъ школы пришлось его забрать, иначе педсовѣтъ грозился «подавляющимъ большинствомъ» разойтись по психушкамъ или кооперативамъ. Такъ же, какъ въ школѣ, проявилъ себя Толикъ и въ ПТУ, преобразуемомъ въ колледжъ. Оживалъ онъ только лѣтомъ — на окраинномъ озерѣ, среди стрекозъ и головастиковъ. Приносилъ плотву, ершей — весь уловъ, наполовину протухшiй, показывалъ матери. Клава, тихо ворча, выбрасывала рыбу на помойку, а Толя заслуженно смотрѣлъ свои мультики. Клаву не оставляли головокруженiя. Но и её поразило, какъ однажды на улицѣ упала въ обморокъ молодуха. «Всё ракеты чортовы! — сказала прохожая старушка, вмѣстѣ съ Клавой поднимая упавшую. — Прожигаютъ небо, а оно жъ азоновае!» У Фёдора появился прiятель — лѣсникъ Володя. Познакомились просто: тотъ къ Фёдору самъ подошѣлъ, сидѣвшему на корточкаъ у смятаго клёна. Прiѣзжалъ Володя въ редакцiю большегорской газеты, чтобъ напечатать замѣтку въ защиту лѣса. Узнали отъ него, что хвоя въ сегодняшнемъ лѣсу держится года два, а не семь-восемь лѣтъ, какъ положено... Скоро и подъ ёлкой отъ дождя не спрячешься. Фёдоръ привёлъ Володю въ домъ — а у того оказалось съ собой: лѣсной выгонки, тамъ никто не мѣшаетъ. Чистый, какъ слеза по зугубленному лѣсу. – И что характерно, — говоритъ Володя, — раньше этотъ лѣсъ на Финляндiю шёлъ, за трикотажъ; а теперь просто за валюту напроломъ — рубятъ почёмъ зря!.. Клава поглядывала на рѣдко пьющаго Фёдора... И правда — скоро Федю стало въ дрёму уводить. Володя всталъ и закружилъ около Клавы. – Прiѣзжай, хозяюшка, ко мнѣ на кордонъ! Хорошо у насъ какъ!.. Съ мужемъ, а какъ же — я не противъ! Я и самъ, не скрою, женатый! Клава смѣялась, не отказывалась. Послѣ единственной рюмочки голова ея стала легче, даже не кружилась. Я что, отвѣчала гостю, я — какъ мужъ!.. – Мужъ намъ извѣстный! Правильный мужикъ! — подмигивалъ Володя. Клава отвѣла мужчинамъ отдѣльный ночлегъ, а сама прикорнула въ комнаткѣ у Толи. Сынъ спалъ безпокойно, бормоталъ свои тайны; однажды рука его вскинулась и упала подстрѣленной птицей... Клава вздыхала, ворочалась, вспоминала жизнь. Ворожея вспомнилась — старухина дочь... А потомъ ея память качнуло и потащило въ сонъ.
«Должна быть нѣкая связь и между другими живыми существами — напримѣръ, между растенiями и морскими креветками. Была изготовлена полочка, на которую помѣщали сосудъ съ креветками. Внизу подъ нею находился другой сосудъ — съ кипящей водой. Въ опредѣлённый моментъ, неизвѣстный даже экспериментатору, срабатывало устройство, которое опрокидывало креветокъ въ кипятокъ. Естественно, тѣ мгновенно погибали...»
Легка ли мгновенная смерть? И возможна ли она — мгновенная? Разъ — и ты уже... И всѣ чувства, всё сознанiе уже другое. А что чувствуютъ деревья, когда человѣкъ не умираетъ, а рождается? Когда покойный Мишка пилъ запоемъ, то у Клавы всѣ цвѣты завяли въ горшкахъ — хотя и поливала. А теперь — не вянутъ. И на цвѣтутъ. «...Такъ вотъ, оказалось, что въ моментъ гибели креветокъ (а это отмѣчалось на лентѣ самописца) растенiе реагировало появленiемъ сильно выраженной кожно-гальванической реакцiи, какъ будто чувствовало рядомъ гибель живого существа.»
* * * Возникли слухи и смутными кругами ходили по Большегорску. Одни говорили, что городу назначены экономическiя свободы, другiе, издѣваясь, говорили объ экологическомъ бѣдствiи. И вотъ объявили (рабочимъ на производствѣ, а пенсiонерамъ — въ собесѣ), что отнынѣ каждому мѣстному жителю причитается съ государства на душу по полтиннику за прожитыя сутки, потому что Большегорскъ зачисленъ въ зону пораженiя. Итого въ мѣсяцъ — по пятнадцати «гробовыхъ», какъ ихъ быстро окрестили. – Ну, спасибо родной нашей власти, — сказалъ, матюгаясь, Федя. — Хоть черезъ три года — а вспомнили, признали! Другiе же, наоборотъ, прiободрились, почему-то рѣшивъ, что теперь водкѣ выйдетъ реабилитацiя. Зато Володя удивилъ, подсчитавшiй на бумажкѣ и сказавшiй, что теперь — кранты, ждёмъ инфляцiи. Но прежде инфляцiи ещё разъ случилась зима и Федя теперь уже зимой съѣздилъ въ Потудань — сталъ срываться посреди зимы. Почему на Узловую? Гдѣ тамъ Потудань? Кто тамъ у него? Собиралась Клава къ ворожеѣ снова — но пѣшкомъ далеко, и автобусы безъ бензина стоятъ. У лѣсника есть мотоциклъ съ коляской, но Клава его стѣсняется. А въ новое лѣто не стало Толика. Мальчишки разсказали: сбилъ его новый жигуль, вишнёвая девятка безъ номера — теперь безномерныхъ отчего-то много стало. И ничего — рванула себѣ дальше. Толя умеръ, не придя въ сознанiе. Но Клава понимала: это такъ только говорится. Онъ и жилъ-то, слава Богу, не очень въ сознанiи, а хотѣлось надѣяться, что такъ ему было легче. «Богъ далъ, Богъ и взялъ!» — крестились сосѣдки. И Толино имя затерялось въ газетѣ... Уже полстранички въ «Большегорской правдѣ» отводилось постоянно подъ соболѣзнованiя. «Гласность, мàтiё ити́!» — крякнулъ Володя-лѣсникъ. Успокаивая Клаву, онъ разсказал ей про своё недавнее открытiе: приподнялъ онъ бочку, а тамъ сырой кружокъ — и кишмя кишитъ мокрицами... «Такъ и мы, то есть люди: гдѣ появятся условiя — тутъ и заводимся!.. Не горюй, можетъ, «тамъ» ему и правда лучше!..» – И то, поразмыслить, а въ лѣсу-то у меня времени мно-ого: не каждому везётъ родиться по предназначенiю... Помертвевшая Клава ничего не слышала изъ этихъ утѣшенiй, а Володя былъ тогда у нихъ въ послѣднiй разъ. И зачѣмъ ходилъ столько? Что выхаживалъ? Такъ и не сказалъ.
Фёдоръ и Клава ещё здравствуютъ въ Большегорскѣ, но Фёдоръ частенько теперь говоритъ: – Вотъ перейду подъ юрисдикцiю флоры!.. — и угрожающе замолкаетъ. Клаву онъ лечитъ снадобьемъ «мумiё», вѣря въ его растительное происхожденiе. Зная о сочувствiи растенiй ко «всякой скотинѣ», Фёдоръ хочетъ и растенiя убѣдить въ томъ, что ихъ чувства не безъ взаимности. Онъ собираетъ идеи на помощь лѣсу — какъ, напримѣръ, сдѣлать дерево вѣчнымъ матерiаломъ, чтобы вырубки сократить: древесину пропитывать аммiакомъ, прессовать — и сушить. Вѣчная будетъ! Лѣсникъ-корреспондентъ больше не приходитъ, но Фёдоръ самъ сумѣлъ напечатать въ газетѣ замѣтку о томъ, что граждане должны заводить во дворахъ коллективныя живыя ёлки — безсмѣнныя на Новый годъ, съ игрушками и подарками. Чтобъ не ставить обреченныхъ калекъ по своимъ квартирамъ. Какъ ни странно, а въ новогоднемъ выпускѣ такой призывъ напечатали. Въ кадкѣ у Клавы и Фёдора посаженъ новый дубъ. Ему три годика, и простора въ кадкѣ ему съ запасомъ. Фёдоръ хотѣлъ завести берёзу или клёнъ, но изъ-за быстраго ихъ роста передумалъ. Постороннiе люди ахаютъ, восхищаются притворно — и уносятъ свои заднiя мысли. А у Фёдора хватаетъ осторожности не говорить, что дубокъ они назвали Толей. Но срокъ опредѣлёнъ всему, и Фёдоръ съ холодомъ въ душѣ думаетъ о томъ, каково придётся дубу послѣ ихъ съ Клавой смерти. Привыкшiй къ животнаму теплу, отвыкшiй сбрасывать листву, не замёрзнетъ ли Толя потомъ въ наружной почвѣ? Правда, климатъ, говорятъ, мѣняется. Но надо ещё жить и жить; чтобы Толя оставался дома лѣтъ ещё десять, не меньше, и не грозило бы ему быть затоптаннымъ; это самая малость, десять лѣтъ, которую всѣмъ надо вытерпѣть, чтобы смогъ онъ дальше, одинъ, выдерживать обиды отъ прохожихъ и ничья бы рука уже его не сломала. 1991
|
|
СЛАВЯНСТВО |
|
Славянство - форум славянских культурГл. редактор Лидия Сычева Редактор Вячеслав Румянцев |
